20:50 Без комментариев. | |
Бокал стремится к совершенству с единственной целью — дать вину его идеальную редакцию, кристаллизовать и выпятить лучшее. Труд винодела, его послание должно дойти до адресата без потерь. Но. Вино — не только творение рук. Это ещё и автономный организм. Личность. Со своей свободой. Но люди, выжимающие из себя идеал, пугают. Хочется видеть человека свободным не только от ожиданий общества, но и от его, человека, собственных ожиданий. С вином примерно так же: можно не пропускать в свою жизнь вино без парадной формы. А можно выстроить отношения совсем по-другому. Молитва Разговор придется начать с конца. Да ещё и с водки. Года три-четыре назад я посмотрела документальный фильм о Пятигорском «Философ Сбежал». Там есть момент, Александр Моисеевич смотрит старые черно-белые фотографии и комментирует. На очередной карточке поясняет — институт востоковедения, академия наук, а вот это, справа, — он, со стаканом вина. И добавляет: «Я тогда ещё пил вино, вскоре прекратил пить вино на всю жизнь, только водка». Наверное, большому философу вино не подходит, подумала я, — точность мысли обусловлена аскетизмом. Стремление к истине всё-таки насилие над природой человека. А вино — это гедонизм. Гастрономия. Гедонист далёк от насилия над собой. В водке куда больше молитвы, жертвы, монашества. И я поняла, что завидую людям, умеющим пить водку. Есть там сакральное. Короткий, но ёмкий ритуал: сглотнул магмы, ожёг пищевод и тут же не то чтоб затушил, но чуть пригасил. Нейтрализовал неравной долей, капнул льда на раскаленную сковородку. Хруст огурчика, молодой солёный холод, малый сок живой против большого мертвого. И почему-то чудо: торжество тепла. Рёв ликования Где-то год назад, друг отдал мне старые советские рюмки. Хрустальные, тяжеленькие, в грубо рубленных гранях. Пожелтевшие от стояния за стеклом буфета. Я забрала. Из невнятных то ли стяжательских, то ли ностальгических соображений. Отмыла. И поставила в шкафчик. Мысль о водке, тем временем, не давала покоя. Зависть к ритуалу не покидала. И я сделала дикую вещь: достала из холодильника бутылку каберне, налила в одну из подаренных рюмок и поиграла в водку — выпила залпом. То, что мы зовем послевкусием, шибануло в нос. Вино мне подыграло. Не проникло в меня, а бросилось внутрь. Чем-то похоже на гол, когда ты на стадионе. Бах! И рёв ликования. Я помыла рюмку, поставила в шкаф и подумала, что мы с вином ещё будем играть этот микроспектакль: вино в роли водки, я в роли несуществующего человека. Однако это всё же конец истории. Мои отношения с винной посудой начали складываться семнадцать лет назад. Парижская жизнь 2001 год. Я приехала из Петербурга в Москву. Мой будущий муж пригласил меня в ресторан «Парижская жизнь». В двадцать четыре года я впервые увидела бокалы миллилитров эдак на шестьсот. И потеряла голову. Почти десять последующих лет ушли на снобизм. Сначала неофитский, поверхностный и несчастный. Я поверила в то, что не могу пить вино из чего-то менее титанического. Купила коробки с большими бокалами в дома двух самых близких людей, у которых чаще всего выпивала в гостях. Металась по магазинам. Мне хотелось всё больше и больше. Затем снобизм неофита перерос в снобизм маразматика. В переведенной с французского энциклопедии под искренним названием «Вино» я прочла о базовых задачах бокала. Форма тюльпана дает ожить запаху. Объем позволяет безболезненно (не проливая) вращать вино для этого запаха раскрытия. Длинная ножка препятствует близости горячей руки с чашей (регулирует температуру). Толщина стекла и обработка края влияют на ощущения — губы, язык, небо, весь этот физиологический оркестр настроен воспринимать не только вкус, но и фактуру «ложечки». Моя потребительская жизнь особенно усложнилась после того, как я случайно оказалась в доме очень и очень богатых людей: выяснилось, что толщина бокального стекла не имеет смысла без связки с определенной стекла тяжести. Что же тут началось... Терзания. Муки. Отслеживания распродаж. Мучительная любовь к бокалам по пятьдесят евро за штуку. Невозможность купить больше одного. Сноб — заложник собственного амплуа. Если в ресторане не было «нормальных» бокалов, мне хотелось сбежать. Если на вечеринке не было «нормальных» бокалов, мне хотелось уйти. Собираясь на пикник, я пеленала «нормальные» бокалы в бумажные полотенца. Друзья смотрели со смутным волнением. В конце концов, я добровольно лишила себя главного, «великой красоты» молодости и свободы — я поверила в то, что не чувствую вкуса вина, разлитого в пластиковое стаканы на берегу Патриаршего пруда. Расширив границы бокала, я сузила свою жизнь до шестисот миллилитров. Щербатый Ближе к концу нулевых мой папа начал болеть. Я стала летать в Одессу всё чаще и чаще. Предчувствие прощания расширяло поверхность близости. Среди прочего я начала спокойнее относиться к тому, что папа пьёт красное «только из холодильника». Ледяным. Из всяких, чудом выживших советских стаканов. Снобизм отступал. Познание вина отступило на задний план, на передний вышло познание человека, с которым ты делишь вино. Познание момента. Но последний удар по потребительской щепетильности был нанесён с неожиданной стороны: году, примерно, в десятом я посмотрела фильм Звягинцева. «Изгнание». Синяя гамма. Дом на поверхности Марса. Облезлая терраса. Железные стулья. Главная героиня, расставив основательные ноги, сидит на одном из. — Хочешь выпить? — спрашивает главный герой. — С удовольствием напилась бы, — отвечает главная героиня. За некоторое время до собственной смерти. О которой зритель ещё ничего не знает. Герой наливает в гранёный стакан красного вина. Почти до краёв. Героиня берёт стакан и выпивает разом. Не залпом. Не глотает. А выпивает. Быстро, но полно прочувствовав каждое сглатывание. Мне захотелось прожить и это. Я купила на блошином рынке бутылочного цвета гранёный стакан пятидесятых годов. Тяжёлый. Щербатый. Такой же штампованный, как и те, что сегодня стоят на полках гипермаркета, по двадцать рублей за штуку. Но не такой. Отлитая в стекле эпоха. Материализованная память. Я смотрела на него, пока везла домой. Пока отмывала. И поняла, что именно сюда подходит вино по папиному рецепту — «из холодильника». Температуры водки. Не будет ни «носа», ни «ног», ни вращения. Не будет встречи по запаху. А будет знакомство вслепую. Даже сто раз проверенное, любимое вино в гранёном стакане станет невестой в мешке. Да. Но в этом нет ничего страшного. Я поняла, что готова к эксперименту. И мне даже страшно подумать теперь, что при сумме чуть других обстоятельств я могла бы так и не узнать, какое же это отдельное, ни с чем не сравнимое наслаждение — пить добротное, хрестоматийное, полнотелое каберне из советского граненого стакана. Теперь, много лет спустя, (докатившись до перформанса с рюмками), я точно знаю, что стакан — такой же полноценный жанр. В бокале вино приходит к тебе в лучшем платье своей жизни. (Хочется пошутить: как в гроб.) В стакане оно приходит голым. Будто в кабинет гинеколога или уролога. В предельной своей физиологической сути. Раздетое каберне, темпранильо, мерло, бобаль, саперави. Все живет Купить пластиковый «средний» стаканчик каберне или одесского чёрного. Люблю выпить у толпящихся железных бочек. Среди торговцев, стариков, солдат, записных аристократов. Или даже так: выпить, отломить из пакета кусочек только что купленной кровяной колбасы и закусить. Дома у меня парк посуды. Три вида «правильных» бокалов, гранёные стаканы разных годов, те самые дарёные рюмки. Всё живёт, всё работает. Рюмки — для игры в водку. Бокалы для знакомства — если я пью вино впервые, только в них я смогу снять точную характеристику; и для атмосферы — гости, скатерти, свечи, сыры, горячая паста, тосты, наслаждение шуткой. Стаканы нужны мне. Это личное. У вина много жизней. И сегодня я скажу, что вино, как объект ритуала, шире водки в сто тысяч раз. Отдельно взятая водка бывает тепла или холодна. Отдельно взятое вино бывает столь же многоликим, сколь нормальный живой человек, не боящийся быть кем-то, кроме задуманного идеала себя. Катя Пицык | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |