Здесь будет интересно!!!

Когда мне было двадцать лет, у меня все было хорошо. Я пережила не самый простой и веселый подростковый период, и моя жизнь налаживалась. У меня была стабильная хорошая работа в отличной софтверной компании, я ходила в красивый глянцево-блестящий офис с понедельника по пятницу и мечтала заработать на машину, чтобы не ждать автобуса, не толкаться в метро и не ждать второго автобуса после метро.

Я знала, что на машине мой путь до офиса будет занимать те же полтора часа, но зато я проведу их в комфорте. Ну и машина – это статусно, что уж там говорить. Когда-нибудь я обязательно ее куплю. Наверное, для начала какой-нибудь форд, или опель, как у Сирони.

Сироня – это мой, как говорила тогда мама, жених. Настолько нежного и милого человека не встречала никогда ни я, ни кто-либо из моего окружения, поэтому называть его Сережей или там Серегой – язык не поворачивался. Он был Сироня. И любая женщина, увидев его, чувствовала почему-то пробуждение материнского инстинкта.

У нас была квартирка на Ветеранов. Маленькая и убитая, но своя. Я там по мере сил пыталась делать ремонт и покупать мебель. Когда-нибудь это будет по-настоящему удобным домом. А пока я стряпала несложные ужины, поджаривая гавайскую смесь из пакета и котлеты, искала новую стиральную машину и собирала вместе с Сироней трехстворчатый шкаф-купе с огромными стеклянными дверьми.

Сироня был очень перспективным, он работал системным администратором. Поэтому мои подруги учили меня правильно красить глаза и ходить на каблуках, чтобы быть красивой и женственной. Я училась не повышать голос на своего мужчину, даже когда очень хотелось вопить.

Моя мама и все мои знакомые не могли нарадоваться на меня и на мою новую жизнь. Многие знали (или думали, что знали), как меня шандарахало еще пару лет назад, и то, что теперь в моей жизни есть нормальная стабильная работа, Сироня, квартира, поездки в ИКЕЮ и планы о покупке машины, их успокаивало и внушало надежду на то, что теперь у меня все будет хорошо. Через годик-другой мы накопим на свадьбу, потом, глядишь, и жилье можно будет попросторнее взять.

Про женитьбу речь время от времени и правда заходила, но немного вскользь: я отмахивалась от этого вопроса, а Сироня очень боялся настаивать. Он очень хотел хорошую, настоящую свадьбу. И говорить «моя жена». Он меня очень-очень любил. Я его, кажется, тоже.

Мне очень повезло с ним. И с работой, пусть далеко, пусть сложно, пусть допоздна – но зато хорошая. Квартира опять-таки. Летом собирались в отпуск, в Египет. Все хорошо, все как у людей.

***

За пару месяцев до назначенного отпуска я взяла трубку, позвонила самому на тот момент близкому другу и сказала одно слово: «приезжай». Мой тон был такой, что человек сразу понял, что вопросов задавать не нужно, приехать нужно быстро и с собой лучше взять бутылку чего покрепче.

– Привет, сто лет не виделись, а что у тебя с волосами?
– А? Я… Я не знаю… Я попыталась помыть голову. И, кажется, не справилась…
– Ооооокей…

Был какой-то июнь, наверное, или поздний май. Мы вышли из дома, сели на траву в каком-то парке, и я начала методично напиваться.

– Виииить… Я очень боюсь в окно выйти. Я серьезно, Вить…

***

Я тогда смогла взять себя в руки. Я решила, что это все усталость, накопившийся стресс и расшалившиеся нервишки. У меня тогда страшно обострился страх смерти.

Мне казалось, что Старуха поджидает меня всюду. В пьяном водителе на пешеходном переходе, в сумасшедшем машинисте метро, в медсестре, перепутавшей лекарство и поставившей мне капельницу с чем-то не тем, в «невзрачном мужчине средних лет», подкараулившем меня вечером в парке. Моя паранойя становилась все навязчивей и проявлялась в самых неожиданных обстоятельствах.

Последний раз это было в тот день, когда мы возвращались из Хургады, где провели неделю в отеле «все включено», покупали поддельный папирус и катались на верблюдах по 5 долларов.

Мы сели в самолет, пристегнули ремни, открыли шторки иллюминаторов, внимательно посмотрели на жесты стюардесс, запомнили, где находятся запасные выходы. И в этот момент тихий и спокойный голос внутри меня сказал: «Ты не долетишь».

Я отлично знала тогда и знаю сейчас, что самолет – самое безопасное место на планете, что шансы того, что что-то случится, примерно равняются тому, что я выиграю в лотерею, и по пути за деньгами в меня трижды ударит молния, и в любви признается Том Круз.

Но в тот момент у меня ладони покрылись потом, в горле встал ком, и меня затрясло. Я с трудом сдерживалась, чтобы не закричать во всю глотку, но боялась, что это вызовет панику, и тогда все будет еще хуже. Мы набирали высоту, а я мысленно считала, каковы мои шансы выжить при падении с 10 метров, 50, 100… Когда мы вылетели за белую пелену облаков, я перестала считать. Я знала, что шансов нет.

В салоне царила тишина и расслабленный покой. Мне было странно, что только я знаю, что нам всем осталось жить… Сколько? Минуты? Пару часов?
Я вспомнила записки, найденные у пассажиров рейса 9/11, и подумала, что было бы неплохо написать что-нибудь своим близким. Положить в паспорт и запихнуть в карман, поближе к груди. Есть шанс, что при опознании тела найдут.

Но что писать? И кому?

Полет длился невыносимо долго. Я перевела остекленевший взгляд на Сироню. Он ничего не замечал. Странно. Он всегда точно знал, если какой-либо механизм не в порядке, он был инженером от бога. И он все это время не замечает, что с этим самолетом что-то не так, что-то очень не так, не долетит этот самолет, ну как этого можно не видеть?

Я решила ничего ему не говорить. Пусть получит свои полчаса блаженного неведения, как и все эти обреченные. Кажется, о том, что мы все умрем, знаю только я.
Постепенно паника и желание кричать, биться и попробовать выпрыгнуть из этой железной бочки на ходу сменились на простое и тихое принятие факта: да, все. Совсем все.

И больше ничего не имеет смысла. Напишу я эти записочки или нет. Устрою я истерику и подниму панику или нет. Проявляю ли я благородство или трусость, не рассказывая об этом всем остальным… Ничего из этого уже не имеет смысла.

И тут мне перестало быть страшно.

Мне стало очень-очень обидно. До слез жалко себя. Я поняла, что все. Все, что я успела, – это и есть моя жизнь. А я в ней видела только хрень какую-то. Большую часть жизни мне было больно, страшно и хотелось спрятаться. А теперь я умру рядом с человеком, с которым на самом деле не хочется быть, возвращаясь из отпуска, в который не хотелось лететь, по пути домой, в который не хочу заходить. Что за бред? Это и есть жизнь? Это и есть то, что мне уготовано, мой потолок на самом деле вот это? Это такая дурная шутка?

***

Самолет, конечно, успешно долетел, удачно приземлился, и каждый из пассажиров добрался до дома. Мы тоже. Из этого дома я уйду через несколько месяцев. В тот же день, когда положу заявление об увольнении на стол.

Натворю кучу херни, обижу кучу людей, проебу кучу денег и возможностей. Совершу много ошибок. Кажется, сделаю что-то правильное. Приму несколько верных решений. Надеюсь, помогу нескольким людям.

Буду стараться жить изо всех сил. Как в школе старалась выводить буквы на прописях так, что аж тетрадные листы рвались.

***

Теперь мне тридцак.
Моя жизнь похожа на хрен пойми что.

Мои друзья – все как на подбор адские фрики. Из накопленного добра – рюкзак за спиной. Когда мой банк спрашивает меня о «месте фактического проживания», я робко интересуюсь: «а можно указать полушарие?». У меня черт-те что с работой, временем и планами на жизнь. У меня огромная аптечка, и я точно знаю, что парацетамол ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не надо мешать с алкоголем.

Моя мама, когда у нее спрашивают про меня, отвечает: «Ну главное здорова».

Сироня давно стал Сергеем Геннадьевичем, женился на тихой девочке из своего же офиса, обзавелся дачей и ребенком. Если бы я была набожной девицей середины позапрошлого столетия, то я совершенно искренне поминала бы его и его семью в каждой вечерней молитве. Но я не она, поэтому вспоминаю просто к случаю и добрым словом.

Я – наглая невоспитанная девка. Имею наглость жить так, как хочу, где хочу и с кем хочу. Имею достаточные проблемы в воспитании, чтобы говорить прямо, смотреть прямо и повышать голос, когда мне это нужно.

Знаю себе цену. Знаю цену другим. Знаю цену времени. Знаю, чего хочу. Знаю, чего не хочу. Знаю, где все это достать.
Знаю ответ на вопрос: «Что мы говорим смерти, девочка?»

Смерть по-прежнему поджидает меня за каждым перекрестком, который я недостаточно внимательно проезжаю на байке, хватает за ногу сильным течением в каждом новом море, куда я лезу купаться, не зная броду, сворачивается нежной мягкой опухолью в недрах розовых моих органов, если я недостаточно слежу за здоровьем. Она больше не проносится на колеснице слепого случая, она заботливо гладит меня по щеке моей же рукой и мягко напоминает: Я здесь.

Да, окей, ты здесь. А я тут. Читаю, пишу, работаю, люблю, путешествую, встречаюсь, расстаюсь, ищу, дышу, бегу, побеждаю, проигрываю, готовлю, ем, смеюсь, рыдаю, беру, дарю, смотрю, запоминаю, фотографирую, говорю, кричу, живу. Видишь, сколько глаголов на одно твое наречие?

Ну, а когда ты разыграешь карту своего единственного глагола и все-таки придешь, я знаю, что я тебе скажу. «Я ни о чем не жалею».