Кот Матвей приходит в три часа утра, укладывается гигантским мохнатым венком вокруг моей головы, лапой прижимает мой лоб к подушке – ни повернуться, ни дёрнуться – и гудит в моё ухо о том, как он скучал и томился без меня.
Когда-то мы жили в доме, где лифт поднимался с такими утробными звуками, словно пытался переварить пассажира.
Кот Матвей урчит, как тот лифт.
— Ты уехала, — бормочет он, — оставила меня одного, как ты могла! я так страдал, и худел, и плакал без тебя целыми днями.
– Что?! – фыркаю я, пытаясь вывернуться из-под его лапищи. – Да ты только и делал, что жрал целыми сутками!
– На нервной почве! – восклицает кот Матвей. – Я должен был заесть привкус одиночества!
– Ты гонял моего пуделя!
– Хотел отвлечься на ерунду!
– Поработил мою мать!
– Затыкал дыры в душе!
– Уничтожил цветы!
– Был неадекватен! – признаёт кот. – Но осознал и искупил. К тому же это твоя вина.
– То есть ты признаёшь, что жрал, спал и глумился над слабыми, – бормочу я, пытаясь ослабить его хватку.
Кот Матвей немедленно исполняет любимый трюк: отращивает ещё шесть лап и всеми ими держится за мою голову.
– Всё от тоски и горя, охвативших меня, – клянется он. – Но теперь я буду хорошим! Лучшим котиком, которого ты когда-либо встречала!
О да, думаю я. Лучшим котиком, который уронил на себя собственный анализ мочи. Лучшим котиком, который уснул в форме из-под холодца. Первым среди лучших, которые застревали в хэллоуинской тыкве.
Кот выгибает шею ,подобно фламинго, и заглядывает мне в лицо зелёными, как весенняя луна, глазами.
— Ладно, чёрт с тобой, – сдаюсь я. – Иди сюда, пиявка моей души, клещ моего сердца.
Сияя, как новорожденный ангел, кот утрамбовывается в подушку под моей головой. Но лапой придерживает меня на всякий случай – чтобы не сбежала к своему пуделю.
Утром сквозь сон слышу, как матушка ахает, раздвигая шторы:
– Ты примяла кота!
– И ус мне вырвала в пылу страсти! - негодует Матвей, выдираясь из моих объятий. – Совсем озверела женщина в разлуке со мной.
Говорила ли я, что кот Матвей пуглив? Пуглив как серна, как бабочка, как беременная куропатка. Там, где глупый пингвин еще только робко прячет, Матвей уже закопал, прикрыл ветошью и вырастил молочай. На лице его даже в спокойные минуты написано: «Здесь котика нет». Ибо мир безжалостен, и особо жесток он к жирным пушистым котам.
Во сне кот Матвей тарабанит всеми ногами и клацает челюстью. Кого видит он? Охотников за головами? Любителей отведать филе молодого мейн-куна? Торговцев пушниной со связкой рыжих хвостов на ремне? Умей кот считать, по пробуждении он пересчитывал бы свои конечности — убедиться, что всё при нём, ничего не отчекрыжили злые люди.
Любая новая коробка — ловушка. Любой новый человек — мерзавец Шредингер. Он пришел за новым котом, потому что свои закончились. И лишь убедившись, что коллапс волновой функции на сегодня не запланирован, Матвей упаковывает себя в коробку.
Когда-то он пытался прятаться на шкафу. Однако живот отрастает, а ноги нет: об этом нужно помнить всякому, кто связывает своё спасение с прыжком в высоту. Теперь в минуты сильного волнения кот укрывается под диваном, но разве можно считать надёжным укрытие, в которое может вторгнуться свистящая пасть пылесоса! Случаются и у Матвея минуты безмятежности. В тишине, нарушаемой лишь добрым журчанием унитаза, он спит, растекшись по раковине, и изредка прядает ушами. Те люди, которые в этот благословенный миг с хихиканьем открывают кран, заслуживают порицания. Ибо сказано: кто тиранит кота своего, тому быть в следующей жизни туалетным ёршиком. «Надо было пытаться на шкаф», — думает кот и втягивает брюхо.
Эйлин О'Коннор
|