А что я все об импортных медоедах рассказываю? Наши не хуже. Например, граф Фёдор Толстой. Не столь знаменит, как Лев и два Алексея, зато сказочный распиздяй, обаятельный долбоёб, и в литературе отметился. Правда, главным образом, тем, что не убил Пушкина. Но по порядку.
Родился Фёдор Толстой в 1782 году, в семье графьёв, понятно. Окончил кадетский морской корпус. В основном учился стрелять и фехтовать, очень уж любил это дело.
С детства Феденька был нереально сильным, ловким, выносливым. Ему прочили блестящую военную карьеру. Но помешала замечательная ебанутость. Этот граф был редкостным отморозком — вспыльчивый до бешенства, злопамятный и непредсказуемый.
Вырос Фёдор Толстой охуительным красавцем, и тут же его полюбили бабы. Фёдор же всей душой полюбил трахаться, бухать и играть в карты.
За рост и силу его взяли в элитный Преображенский полк, портупей-прапорщиком. Что такое военная дисциплина, Федор в упор не понимал, поэтому его постоянно наказывали. А он офицеров вызывал на дуэль. В конце концов, его все это заебало.
— Скучно тут. Надо сваливать, пока офицеры не закончились, — сказал граф.
Встретил он на вечеринке своего кузена, полного тезку, Федора Толстого.
— Как дела, братец? — спрашивает.
— Да вот, собираюсь в кругосветное плавание, на фрегате «Надежда», под командованием знаменитого Крузенштерна. С дипломатическими целями.
— Вот это заебись! — обзавидовался наш Федор.
— Да не очень и заебись, — грустно отвечает кузен. — У меня морская болезнь. Только на воду посмотрю, уже блевать охота, как собаке бешеной. А тут, видно, вообще сдохну.
— Не ссы, щас я тебя вылечу, — говорит наш Федор. — Лучшее лекарство от морской болезни это водка.
И давай поить кузена. Напоил до зеленых соплей, спрашивает:
— Ну чо, теперь нет морской болезни?
— Так точно, никак нет, — рапортует кузен. — Синхрофазатрон, алярм, прибор пятнадцать.
Падает, и мертвецки засыпает. Наш Фёдор пиздит у него из кармана документы, и несется в порт. А там Крузенштерн бегает, заебанный в ноль, к походу готовится. Увидел документы, и говорит:
— Фёдор Толстой?
— Так точно, Фёдор Толстой, — и метрику сует.
— Вроде вы, Фёдор, как-то по-другому выглядели.
— Да у косметолога был, вот, похорошел, — докладывает Толстой. — Пилинг, диспорт, ботокс-шмотокс. Вы еще мой отбеленный анус не видели. Показать?
— А, ну ладно, не надо, — испугался Крузенштерн. — Приступай к своим обязанностям.
И отправился Фёдор в кругосветку. Он-то думал, сразу будут пиздатые приключения. Но они случались только на стоянках, и то просто на предмет поебаться с туземками. А в основном — море, вокруг одни и те же ёбла команды, да дипломатов. Граф заскучал, стал развлекаться, как мог.
Первым делом купил на одном из островов Тихого океана ручного орангутана, притащил его на корабль.
— Это что за ебанина? — испугалась команда.
— Да ладно, он посимпатичнее вас будет, — обиделся граф.
Моряки поверили, и обезьяну полюбили. А орангутан полюбил Толстого, как родную маму. Сам же Фёдор невзлюбил корабельного священника, потому что безобидный батюшка пытался внушить ему, что дуэли и беспорядочные половые связи с неправославными туземками — грех.
— Религия опиум для народа, — возмутился Толстой. — А я, блядь, не народ, я аристократ. Давай лучше выпьем.
Священник, видимо, бухло за грех не почитал, с удовольствием согласился. Но Фёдора перепить было невозможно, батюшка уебался на палубу личностью вниз. Граф спиздил у Крузенштерна гербовую печать, залил бороду священника воском, и припечатал к палубе.
Проснулся поп, пытается личность от палубы оторвать, а не получается. Он с похмелья уже вообразил, что в аду очутился, и стал вопить дурниной.
— Хули ты орешь, служитель культа? — говорит Толстой. — На корабле ты, успокойся. Правда, тут такая херня вышла: тебя опечатали по ошибке.
— Так распечатай ты меня, — Христом-богом молит батюшка.
— Не положено. Взлом печати есть государственное преступление. На каторгу тебя отправят.
— И что же мне делать? — рыдает поп.
— Ну не знаю даже. Раз твоя борода под печатью, значит, она теперь — собственность государства.
— Так отрежь ее! — сообразил поп.
Фёдор принес ножницы, с удовольствием отхерачил батюшке бороду. Это увидел Крузенштерн, и взревел:
— Какого хуя? У нас тут важная дипломатическая миссия, а по палубе бегает вместо попа то ли расстрига, то ли козел драный! Какой вы после этого граф и офицер? Вы мудак просто!
«Ах, так, — думает Толстой. — Ну щас я и тебе сделаю».
Взял своего орангутана, и потихоньку проник в каюту Крузенштерна. Достал судовой журнал, чернила, слегка на странице помалевал.
— Понял, что делать надо? — спрашивает обезьяну.
— Да уж не дурак, — кивает орангутан, — Подумаешь, бином Ньютона.
Толстой из каюты свалил, а примат угробил чернилами половину журнала.
Тогда уж Крузенштерн окончательно взбесился, и высадил Толстого на Камчатке со словами:
— Вы всех заебали, граф.
— Чо же мне теперь делать?
— А не колышет. Сиди тут, Робинзон хуев.
— Оставьте мне хоть Пятницу какого! — просит Фёдор.
— Да не вопрос! — и выкинули орангутана.
Корабль ушел.
— Ну все, пиздец теперь, — сказал орангутан, и издох от холода.
А Толстой добрался до Алеутских островов, несколько месяцев жил с аборигенами. Переебав всех туземок, обогатившись знатными татухами, заскучал, добрался до материка и попиздил в Петербург. Пешком.
Через два года добрался, такой был упоротый. Его тут же прозвали Американцем, арестовали, и запретили въезд в столицу. Но еще через три года началась война со шведами, Толстой попросился туда. На войне он совершил кучу подвигов, дрался абсолютно отмороженно, за это после победы его простили, снова приняли в Преображенский полк.
Там граф опять развернулся, и стал мочить народ во все стороны. Сначала наговорил хуйни про сестру одного сослуживца, был вызван на дуэль, мужественно офицера застрелил. Второго обжулил в карты, и тоже застрелил. Однажды друг Толстого поссорился с каким-то чуваком, вызвал его на поединок.
— Ишь ты, блядь, — закручинился Фёдор. — А вдруг товарища моего убьют?
Сам быстренько вызвал того чувака на дуэль, и грохнул.
— Вы, граф, нам так всех офицеров перегандошите, — сказали ему, и выгнали.
Но неугомонный Толстой в 1812 году отправился на Отечественную войну. Снова насовершал подвигов, был прощен, награжден, отправлен в отставку.
Потом уехал жить в Москву. Там он тоже кучу людей перекрошил, и добрался до Пушкина. Играли они однажды в карты, Фёдор передернул. Пушкин заметил, говорит:
— Да вы, сударь, жульничаете, как последний пидорас.
— Да, — отвечает Толстой. — Жульничаю, но замечать это не комильфо. Так что сами вы, сударь, пидорас нетактичный.
Назначили дуэль, но Пушкина сослали на Кавказ, потом дальше. Он, бедняга, всю ссылку тренировался, а еще писал на Толстого эпиграммы, обзывая его бабником и трехпиздоблядским мудопроёбом. Но Фёдор задумался:
— Это ж если я поэта убью, то меня все литераторы бояться будут. А потом, неудобно Дантеса славы лишать.
И с Пушкиным помирился. Даже посредничал при сватовстве к Гончаровой, и выебать ее не пытался. Вот как благородно себя повел.
Жил он весело: гулял, бухал, трахал баб, играл в карты, дрался на дуэлях. Перепортил всех аристократок Москвы, кроме Гончаровой. Но потом встретил цыганскую плясунью Авдотью Тугаеву, влюбился, стал с ней жить. Но жениться не хотел. Однажды он крупно проигрался в карты, попал в должники.
— Довыебывался, придется самого себя на дуэль вызвать, — сказал Толстой, и приготовил пистолет, чтоб застрелиться.
— Сколько бабла тебе надо? — спросила Авдотья.
— Да твое какое бабское дело? Найди себе лучше нового мужика, пока молодая.
— Так сколько? — настаивала цыганка.
— Блядь, помереть спокойно не дашь! Иди на хуй, сказал!
В итоге Авдотья все же вытащила из него цифру, попросила пять минут подождать, не стреляться, потом принесла бабло.
— Ты почку продала, что ли? — изумился Фёдор. — Или в «Азино три топора» выиграла?
— Да говно вопрос, — ответила Авдотья. — Ты ж как прибухнешь, так мне бабло даришь. Вот я сохранила.
Толстой прослезился, отменил дуэль с самим собой, заплатил долг и женился на цыганке. Она родила кучу детей.
Но дальше было невесело. Из двенадцати детей умерли одиннадцать. Странным образом это совпало с количеством убитых на дуэлях. Толстой сделал список своих жертв, после смерти очередного ребенка вычеркивал фамилию одного убитого, ставя рядом слово «квит». Так он вел расчеты с богом, веря, что тот наказывает его за дуэли. И действительно, двенадцатая дочь выжила.
Толстой сделался богобоязненным, молился, больше не играл и не гулял. Умер в 64 года, похоронен на Ваганьковском кладбище.
Сам он ничего не написал, зато о нем писали Пушкин, Грибоедов, Лев Толстой.
Такой вот русский отморозок.
Диана Удовиченко |