Как-то, привлечённый курительными фимиамами, я заглянул в табачную лавку и купил себе трубку.
«Буду, как Хемингуэй!» - подумал я не без удовольствия, и помимо табака, прикупил ещё: зажигалку, ковырялку, топталку, набор везде-сующих ёршиков. И, примчавшись домой, предался курению.
Правда само курение получилось не сразу. Сразу получился ожог. Поскольку, выяснилось, что от зажигалки эта анафема не прикуривается.
Но, что такое палец, если ты вот-вот и Марк Твен?.. Когда ещё минута и ты Конан Дойл!
Поэтому, наскоро перебинтовавшись и скрутив газетный лист, я решительно подкурил уже от него... И, всего лишь опалив себе брови с ресницами, почти уподобился самому Пушкину!..
Почти, потому что табак, собака, так и не разгорелся, сколько я губами не прихлопывал.
Четверть часа я использовал все известные мне способы оральной стимуляции - от вдумчивого обсасывания мундштука, до яростного причмокивания - пока щёки мои не свело судорогой.
«Бедные, бедные женщины!» - подумал я, припадая разверзнутым ртом к водопроводному крану.
А ещё подумал, что табак, видимо, не разгорелся вследствие слишком плотной его утрамбовки.
Поэтому перед третьей попыткой я основательно разворошил табак ковырялкой.... И через каких-нибудь десять минут вновь нашёл себя с парализованным лицом и жалостью ко всем оральным угнетённым.
«Не иначе забился мундштук!» – пришёл я к единственно верному выводу, и, нахваливая себя за предусмотрительность, пустил в ход все припасённые мной ёршики. После чего через трубку можно было не только курить, но и дуть, свистеть и плеваться горохом.
Больше табак я решил не утрамбовывать.
Поэтому четвёртый заход обошёлся без паралича... Табак полыхнул, как порох. Трубка загудела доменной печью. И обожжённой ладонью, я зашвырнул её к чёртовой матери!.. Но, на несколько вполне ощутимых секунд, Есениным всё-таки стал.
Однако, дабы не кончить, подобно ему и другим великомученикам, к следующему воскурению я решил максимально озаботиться средствами огнеупорной защиты. Для этого: приволок из кухни огнетушитель, обмотал рабочую поверхность ладони влажной салфеткой, заранее смазал лицо противоожоговой мазью, и, положив самую малость табака, не оставил фатуму ни единого шанса!..
И если бы я, к тому же, ещё и верно рассчитал тягу, то непременно кем-нибудь да стал. К примеру, Толкиеном или, на худой конец, Сименоном!
А так из меня вышел лишь худой конец. Ибо дым, следуя законам Бойля-Мариотта и Гей-мать-его-Люссака, беспрепятственно заполнив мои лёгкие, рванулся в желудок, в рот, в нос и в мозг! Отчего, окутавшись сизым облаком, я погрузился в такое надрывное перхание, что выкашлял себе все ноздревые волоски вместе с прошлогодней мокротой, и красномордый, задыхающийся, с лопнувшими сосудами глаз и надорванными перепонками, повалился на диван, думая: «Бедные, бедные, шахтёры и артиллеристы!».
Когда же, через час интенсивных отпеваний и отпаиваний тёплым молоком и коньячным спиртом, я в шестой раз решился стать кем-то великим, выяснилось, что у меня на это почти не осталось лёгких.
Частично выхарканные они валялись в раковине, и к курению не располагали.
Поэтому придаться вожделенному занятию я решил не в затяг.
«Чёрт с ними, с этими Конан Дойлем и Твеном! - рассудил я. – Чёрт с Хемингуэем, Эйнштейном и Алексеем Толстым! Отращу себе усы и стану попыхивать, как Сталин! Пусть все вокруг дрожат и страшатся!».
И всё, наконец, получилось...
Особенно - дрожь и страх. Поскольку, глянув в зеркало, я увидел там бледно
зелёного себя: с чёрными глазницами, обвисшими губами, и непрерывно стекающей на пол слюной. Как у собаки Павлова!.. Точнее, как у бешеной собаки Павлова!.. А ещё точнее, как у укушенной собаки бешеным Павловым! То бишь - ручьём!!!!
«Ну вот, - подумал я не без удовольствия, - хоть на кого-то теперь да похож!».
Эдуард Резник
|