Здесь будет интересно!!!

Бабушка разлюбила селедочку. Чай с лимоном. Всё забрала усталость.
А раньше – сколько ее помнил – повторяла, иногда даже слишком часто: «Вот всё, что люблю по-настоящему, – это селедочку и чай с лимоном». Пила чай из стакана тонкого стекла в подстаканнике. Чтобы стекло не треснуло, когда заливали кипятком, туда надо было положить чайную ложечку. Впрочем, чайная ложечка иногда не спасала. То ли кипяток был слишком крутой, круче всех кипятков на свете, то ли стакан уставал. «Хрып», – говорило стекло и вдруг растекалось мелкой лужицей. Но это только пока мелкой: надо было успевать ловить, переливать в непригодную для настоящего чаепития чашку, чтоб потом всё выплеснуть в раковину, дальше – вынуть из короны подстаканника на три части уже развалившийся стакан, промокнуть тряпкой залитый стол.

С селедочкой как-то было поспокойней – лежала себе разделанная сперва на кухне, теперь в фаянсовой селедочнице в комнате на столе, с кольцами лука и соусом: 5 ст. л. укуса, 11 ст. л. воды, 1,5 ст. л. горчицы, масло растительное, сахар и зачем-то щепотка соли. Зачем там была щепотка соли – для меня загадка: «селедочка»-то и так соленая.

А еще бабушка любила Лермонтова. «Он сильней Пушкина. Он просто умер рано. Но если дожил хотя бы до пушкинских тридцати семи – мы бы имели сейчас книги мирового гения».
– Ну вот кто, – спрашивала, – мог бы так написать?
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.

А еще – молодая тогда бабушка, лет пятидесяти, пока дочь и зять не переделали всё на современный модный манер (в старых фильмах можно увидеть эти бесконечные «софы» и мебельные «стенки»), говорила, что любит спать на сундуке. Большой такой сундук, как громоздкий комод, положенный плашмя, с гладкой крышкой. «На этом сундуке снятся особые сны». В сундук были сложены все книги, не поместившиеся в шкаф. Серафимович, Борис Полевой, бесконечный факультативный Толстой (типа писем и дневников; основные его вещи, «Война и мир», «Анна Каренина» стояли, конечно, на почетных дневных полках; ну а всякое там частное: «В чем моя вера?», дневники и что-то про сельские школы – ушло в прямоугольную длинную темноту).
Впрочем, это моя фантазия – я не знаю, какие именно книги лежали у бабы Гали в сундуке. Не удосужился посмотреть: мне было неинтересно. А теперь жалею. Так что ж там были за книги? О чем они пришёптывали, с дремлющими силами в книжной груди, с не считываемыми для меня теперь именами и названиями? Какие могли навеять сны?

А еще бабушка любила своего мужа, моего дедушку, который умер молодым, и бабушка второй раз замуж уже не пошла. «Ну кого я еще могла полюбить, кроме Димы?»

Но все это книжная лирика – и вот стакан трескается (мы забыли положить туда ложечку), бабушка давно умерла, мебель еще раньше, мы не заглянули в сундук, не сподобились, а теперь уже сами разлюбили и чай с лимоном, и даже селедочку. Но делать нечего и жалеть нам не о чем. Потому что – чем бог не шутит – может быть, напоследок, сквозь прощальный, но еще не плотный туман проступят наконец обложки книг с вдруг видимыми теперь названиями и нашепчут нам свои последние сладкие сны. А к кому-то потом даже придет Дима, как Лермонтов, в расстегнутом ментике с золотыми шнурками, и скажет, усмехнувшись: «Как же ты постарела».
И с бабушки слетит вся старость, вся телесная тяжесть, усталость и даже смерть.

Дмитрий Воденников: