Я вошёл в комнату, упал в кресло и громко заявил:
- Терпеть не могу собак! А симулянток собачьих вообще не признаю!
Тута, ошивавшаяся подле своей миски, дабы горестно рассказать всему миру о неистребимой жестокости и жадности этого типа – элегантно-скорбный кивок в мою сторону – садиста и собаконенавистника, изводившего несчастную, ни в чём не повинную собаку болючими уколами, на всякий случай эмигрировала под стол. Там как-то надежней. Стол у нас огромный, резной, выполненный очередным неизвестным Гамбсом для массовых застолий в многолюдной семье. Поэтому, под ним могут свободно разминуться с полдюжины собак Туткиной комплекции.
Моя собачка была там одна, поэтому бродила себе из конца в конец, как в туннеле и бранилась очень плохими словами, очевидно почерпнутыми у пуделихи, встреченной нами у Нового базара, ещё несколько месяцев назад. Пуделиха была в алом комбинезоне, при маникюре и с золотым крестиком на шее. Что не помешало ей угостить Туту и всех-превсех такой отборной бранью, что помоечные базарные псы, покраснев, бежали, поджав хвосты.
Хозяйка этого «чуда», тем временем, рассуждала с приятельницей о прекрасном. То есть, о том, что если, дай-то Бог, в Одессу приедет Киркоров, то можно подсуетиться и получить от него по морде, что просто обессмертит!
- Известность… Такая замечательная известность… - и она закатывала глаза.
Тута, тем временем, равнодушно глянула на орущую пуделиху и демонстративно присела пописать. Заметьте: молча, с достоинством. Мол, я слов таких скверных и знать не знаю, стало быть, и не на что отвечать.
Пуделиха, которой нанесли столь страшное оскорбление, забилась в истерике, а потом рванула к Туте, изрыгая совсем уже страшные слова. Поводок натянулся, хозяйка отвлеклась от приятных мечтаний и попыталась призвать питомицу к порядку. Но та обхаяла её да так, что хозяйка, растерявшись, выпустила поводок. Освобожденная от уз собака кинулась к Туте.
Надо отдать Тутке должное: она сидела молча, не дерибанила, как это часто бывает свой поводок – новый поводок, по этому случаю, мы покупаем раз в три месяца! – и даже свесила язык. Только, когда пуделиха-матерщинница подбежала совсем близко, Тута разверзла уста и лениво произнесла:
- Заткнись, идиотка, не то… - а затем добавила одно, труднопереводимое слово, звучащее, примерно, так:
- Авф!
Фурия в комбинезоне сразу сникла и стала похожа просто на красную тряпку.
Но тут возникла её хозяйка и, в свою очередь, открыла рот. И стало ясно, что её собака просто прошла – в меру способностей – соответственную школу.
- Фуй, медам! – обратился я к даме. – Прошу вас быть поосторожнее со словами. Моя собака страсть, как не любит брань и даже покусала Киркорова, который, заметьте, был много сдержаннее вас!
- П-п-покусала Киркорова? – опешила дама. – Самого Филиппа Киркорова?
- Ну, и что тут такого? – удивился я. – Её ж Пугачева очень попросила!
- Вы… и-и-и Пппугачеввву?.. Дружить? – ошарашенная дама стала слегка путать падежи.
- Я? Я-то тут при чём? Это она, паршивка, связывается, с кем попало! – и я указал на Туту.
- Скажите, пожалуйста, - дама стала совсем робкой и вежливой – а Дима Билан… - и в глазах её появилась сумасшедшая надежда.
- Я ж вам сказал, что подобные люди меня не интересуют! Спрашивайте у неё! – и я опять показал на Туту.
Дама, совсем сдурев, или, наоборот, вернувшись в свое нормальное состояние, повторила свой вопрос уже Туте.
Но та, не удостоив её ответом, поднялась, велела мне:
- Пошли! – и натянула поводок в сторону мясного корпуса, куда ей строжайше запрещено, но не ломать же мизансцену…
И вот – поди ж ты! – сколько времени прошло, а Тута, оказывается, плохие слова запомнила и воспроизводит, бесстыдница! Пришлось скрутить в трубку газету и попытаться извлечь преступницу из-под стола.
Тот случай!
- Не выйду! – вопила эмигрантка домашнего значения. – Хоть убей, хоть даже мухобойкой отшлёпай, всё равно не выйду!
- Куда ты денешься! – честно сообщил я, доставая из холодильника паштет.
Под столом стало тихо. Потом раздался голос очень и очень воспитанной собаки:
- А из кого паштет?
- Гусиный! – обронил я мельком.
- Вкусный? – кожаный нос высунулся из-под стола.
- Очень! – невнятно произнес я, жуя.
- Не может быть! – из под стола показался хитрый-прехитрый глаз.
- Не может, так не может… - я равнодушно отрезал ещё ломоть хлеба и стал щедро намазывать его паштетом.
- Не попробую – не поверю! – из-под стола вылезла рыжая, кудлатая морда, пасть которой непроизвольно сглатывала при каждом откушенном мной куске.
- Больным и несчастным собакам, гуляющим вместо трёх раз шесть или семь, паштет даже пробовать нельзя!
- Я уже здорова! – соврала Тута.
Позавчера она лежала, закрыв глаза, схваченная спазмом, беспомощная и стонущая. Мы суетились вокруг, не зная, – в этот раз, точно не зная! - что делать. Как мне удалось заставить ветеринара, примчаться, прекратив приём? Впрочем, материально он вряд ли пострадал… Укол, снова укол, снова… На руке две струйки крови. Я держал Туту, а уколы, наверное, болючие. Она цапнула меня впервые в жизни! Непроизвольно, конечно.
Минут через тридцать собачка уснула. Во сне она, наконец расслабилась, обмякла, чуть похрапывала. Тихо-тихо работал кондиционер, купленный специально для неё…
- Очухается! – пообещал ветеринар.
Проснувшись, Тута заявила, что очень больна, поэтому ей необходимо усиленное питание и частые прогулки. Прогулки, почему-то понадобились в ночное время.
- Так прохладней! – объяснила собака.
Она вытянула меня на третью за ночь прогулку в полпятого утра, причём, только для того, чтоб пройтись под балконом врагини-овчарки, ночующей на воздухе. Та пробудилась, конечно, и забилась в истерике вослед Туте, удаляющейся нарочито медленно, причём, виляя полухвостом и задом.
Ясное дело, проснулись и соседи овчарки, произнося, при этом, слова из репертуара пуделихи и её хозяйки. Помните?
Овчаркины хозяева вылетели на балкон, не совсем одетые и с позором загнали её домой.
- Учись расправляться с врагами! – снизошла до меня Тута.
Я ничего не ответил, а просто натянул поводок, ведя собаку домой.
А дома озвучил слова, приведенные в самом начале рассказа.
Александр Бирштейн |
