Здесь будет интересно!!!

У каждого ребёнка когда-нибудь была кличка. Прозвище. Погремуха. Обзывалка. Много вариантов, но смысл один. В каждом дворе был свой Череп, Пухлый, Рябой, Пятак или Мафон. У нас же целый зверинец, как в зоопарке. Был Сашка Орлов, которого все Орлом звали, пока ему залетные нос не поломали и он Черепком не стал. Был Юра Медведев, к которому так сильно прилипла производная его фамилии, что он родное имя почти позабыл. Даже на уроках только на Мишку и откликался. Была Катька Воропаева, которую Лисой звали, потому что волосы у неё горели осенним рыжим пламенем. Ленька Соколов, друг мой, только Мышей звался, потому что худым был и лицом на грызуна похожим. А еще Немой был. 

Немой был странным и с ним никто не дружил, да он и не набивался. На улицу выйдет, сядет у подъезда на лавочке, в тени старой абрикосины, и книжки читает. Иногда только на нас отвлекался, когда мы рядом пробегали или начинали в футбол под окнами играть. Посмотрит внимательно, вздохнет, страницу перевернет и снова читает. Мы тогда любопытными были, несколько раз к нему подходили, к себе звали, но он только головой качал, да книжку свою сильнее сжимал. Худенький, остроносый, в дурацкой клетчатой рубашке, которую мы скоро всем двором возненавидели, потому что он только в ней и ходил. Почему Немой? Да не говорил он вообще. Сидит, слушает, что мы ему говорим, и улыбается. Потом нам наскучило с ним возиться, а Мыша ему сразу обзывалку придумал. Немой. Нам тогда это смешным казалось. Но Немой не обиделся. Улыбнулся только, как обычно, да снова в книжку свою уткнулся. 

Когда ты маленький, время идет не так, как у взрослых. Оно тянется на уроках, почти не шевелится, когда ты помогаешь отцу в гараже, и летит быстрее птицы, когда мама, наконец-то, отпускает тебя на улицу к друзьям. Казалось, что ты только вышел, а тут раз и все. Тебе уже кричат, что пора домой, где на столе стынет ужин, которому плевать на причуды времени. Он все равно остынет, как ты не торопись. 
Немому тоже было плевать на время. Он всегда выходил на улицу в три часа дня. И сидел на лавочке с книжкой до семи вечера. Иногда откладывал книжку и задумчиво смотрел, как мы играем в футбол или войнушку, или просто достаем девчонок. Мы его не обижали, привыкли даже как-то. По нему часы сверять можно было. Если встал и в подъезд направился, значит времени – семь часов. Потом он куда-то пропал на два месяца, а вернулся еще бледнее и задумчивее. Мишка, который Юрка, тогда предположил, что Немой еще и больной вдобавок, но родители наши о нем ничего не рассказывали. Его родителей редко кто видел, а если и видел, то предпочитал не замечать. Обычные люди. Идут куда-то с пакетами, улыбаются, хмурятся. Обычные, как и Немой. Никто не знал, где он учился и учился ли вообще. Где работал его отец – хмурый усатый мужичок с большими ладонями – и мать – полноватая женщина с усталым лицом. Обычные люди, которых пруд пруди в любом городе. 

Летом Немой тоже куда-то пропадал, но первого сентября он, как штык, сидел на лавочке с книжкой в руках. Мы улыбались ему, спрашивали, как жизнь, а он улыбался, пожимал плечами и снова улыбался. Тогда мы подумали, что Мишка, возможно, прав был, когда сказал, что Немой болен чем-то, а потом снова забыли про него, потому что вернулась школа, вернулись уроки и пасмурные дни, когда небо выдавливает из себя слезы. В холода Немой просто возле подъезда прогуливался. Круглый был, как Колобок. Наверное родители его во всю одежду, которая дома была, наряжали, чтобы тот не замерз и раньше времени домой не вернулся. Мы зимой чаще по подъездам сидели, а там и первые сигареты пошли. Первое пиво и дешевое вино. «Плодово-ягодная» бормотуха. Время снова чудило, заставляя нас резко взрослеть. Ушел в прошлое футбол и фаршма, а на смену им пришли девичий смех и первые поцелуи. Неловкие, жаркие и угловатые. 

Весной мы возле гаражей сидели, на столиках. Пили вино, обнимали подруг, пели песни под гитару. Задумчиво смотрели в небо и гадали, что будет в будущем, после школы. Но смех по-прежнему был детским – чистым и звонким. Никому не хочется о плохом думать. Думали только о хорошем и сильнее налегали на вино. А Немой все так же сидел возле подъезда, улыбался, когда мы шли из магазина с полными пакетами, задумчиво смотрел вслед нашим девчонкам. У него-то наверняка никого не было. Вот и смотрел им вслед. Грустно так, как собака брошенная. 
Мы иногда в его подъезде сидели. Там батареи жарче всего в морозы грели, да соседи нас не трогали. Только мама Немого нет, да выйдет, чтобы попросить нас сильно не шуметь. Мы ей никогда не грубили. Хоть Немой с нами не сидел, но все же наш был. Дворовой. А родители – это святое. Хорошая она женщина была. Однажды нам пирожков вынесла, когда мы с пива окосели. Так Мишка с Черепком, когда её на рынке увидели, мешок на санках везущей, и мешок, и её, чуть ли не на руках домой донесли. Она смеялась, отнекивалась всё, но мы-то молодые, буйные. Как своим-то не помочь? 

А как-то раз у Мишки отец в аварию попал. Чудом выжил. У Мишки кроме него никого и не было. Он чуть с ума не сошел от переживаний. Мы его возле подъезда нашли, где он рядом с Немым сидел и что-то ему тихо говорил. Не стали им тогда мешать, все-таки личное это дело – разговоры по душам. Помню только, как Мишка глаза украдкой вытирал, да Немого по спине хлопал. 
Когда он к нам вернулся, Саня его спросил, но Мишка лишь рукой махнул и сказал, что Немой ему помог. Мы же только гадать могли, чем он ему там помог? Он же Немой. 
Осенью Немой уже Катьке помог. Та тоже промолчала, но слухи ходили, что она сильно с кавалером своим разругалась, а там такая любовь была, что только в книжках случается. Мы возле гаражей тогда сидели, когда она с места сорвалась и к подъезду, где Немой сидел, помчалась. Просидели они примерно три часа. Катька к нему, как к родному, прижалась, дрожит и шепчет что-то. Мишка даже посмеялся, что времени уже семь вечера, а Немой все Катьку слушает. Когда Катька вернулась, то её будто подменили. Улыбается, румяная, руки к бутылке тянет. Даже нам, замерзшим, от её улыбки потеплело. Тут к Немому и остальных потянуло. Ленька с ним до темноты сидел как-то, пока за Немым отец не вышел. Но он мужик тоже нормальный был. Увидел, что все нормально, папироску докурил и домой пошел. Иногда только в окно выглядывал, чтобы удостовериться. Каждый из нас к Немому с самым сокровенным шел, а Немой слушал. Молча. А как иначе-то? Он же Немой. 

Я к нему до последнего побаивался подходить, хотя нужен был тот, кто выслушает. Советы давать каждый горазд, а просто выслушать способен не каждый. У меня тогда армейка на горизонте маячила, а я боялся. Наслушался разговоров бывалых, которые про горячие точки что-то там чесали, вот и боялся. Мыша меня тогда чуть ли не пинком к Немому отправил. «Сходи», говорит. «Полегчает сразу. Увидишь». Я и пошел. Сел рядом на лавочку и молчу. Только руку протянул, а Немой её пожал. Осторожно так, словно обжечься боялся. Понимал, наверное, что я с собственным страхом борюсь, вот и старался не спугнуть. А потом прорвало меня. Битый час умолкнуть не мог, все тараторил. Все вывалил. Чего боялся, чего стыдился, чему радовался. А Немой слушал. Улыбался иногда. Иногда хмурился и задумчиво теребил манжет своей рубашки. Он, казалось, вообще не изменился. Мы заматерели, стали взрослыми, а он – все такой же худенький и остроносый. Глаза только взрослыми стали, а я стыдливо улыбнулся, когда понял, что имени его так и не узнал. 

- Как тебя зовут? – спросил я тогда, а потом по лбу себя хлопнул. Забыл, что с Немым разговариваю. А он возьми и ответь. 
- В-в-володя, - запинаясь, ответил он. И улыбнулся, когда я рот от удивления открыл. 
- Так ты не Немой? А чего молчал-то? – спрашиваю. 
- З-заааикаюсь сиильно, - хрипло протянул он и снова замолчал. Долго он молчал. Тоже со своими страхами боролся и слова подбирал. Только его не прорвало, как меня. Он все в одном предложении уместил, которое с диким трудом выговорить смог. Когда мы с ним говорили, делились сокровенным, он не чувствовал себя таким одиноким. Он молчал все это время, боясь, что мы, как и все остальные, будем его избегать. Будем смотреть на него с жалостью или смехом. Он переживал с нами наши страхи, а сам варился в собственных. И ему некому было об этом рассказать. Не было другого Немого, который молча и без осуждения выслушал бы его. 
Одно предложение. Несколько слов, искаженных и вырывающихся из охваченного спазмами горла. Предложение, в котором уместилось все его одиночество. 

Друзья ничего мне не сказали, когда я почти силком притащил Немого к нашим столикам. Они молча налили в чистый стакан вина и протянули ему. А потом принялись, как обычно, болтать о всякой всячине. Вспоминали детские шалости, делились новостями и мыслями, снова наполняли стаканы. Молчал только я и Немой, которого звали Володей. Он улыбался, держал в руках стакан с дешевым вином, к которому так и не притронулся, а его глаза сияли счастьем, когда мои друзья, в запале, поворачивались к нему и, отчаянно жестикулируя, что-то рассказывали. В тот вечер одним одиноким точно стало меньше. Исчез страх и стыд, а будущее заиграло радужными красками. И плевать, что утром кого-то ждал военкомат, кого-то учеба, а кого-то работа. 
В тот осенний вечер в маленьком дворике на окраине города не было одиноких. Были лишь свои. 

 Гектор Шульц